Бродский такой Бродский: за что поэта так любят в Рунете. Кофейня «Бродский» у Дендрария на Первомайской За что и кому присуждается нобелевская премия в области литературы
Мгновенно ставший самой обсуждаемой отечественной записью года. Перед петербургским концертом 20-летней певицы, который из-за ажиотажа пройдет в два этапа 7 и 8 июня, м ы попросили филологов, создателей образовательного паблика «Глазарий языка» проанализировать тексты ее песен и объяснить, действительно ли это новое слово в отечественной поэзии.
После выхода альбома Монеточки «Раскраски для взрослых» отечественные медиа дружно рассыпались в комплиментах. Например, критик «Медузы» назвал его «манифестом поколения» и добавил, чтобы показать, что не шутит: «на самом деле да». Позволим себе немного процитировать: «с точки зрения технических навыков Монеточка умеет укладывать слова в строчки и изобретать рифмы не хуже многих… Одна из главных функций нынешнего русского рэпа - говоря о себе, говорить о времени; у Монеточки это тоже получается здорово. Конечно, было бы преувеличением сказать, что общественная проблематика - главное на "Раскрасках". Баланс тем тут нормальный для любого 19-летнего человека: любовь, секс, деньги (и их отсутствие), отношения со своим и чужим городом».
Мы, в отличие от восторженного рецензента, не беремся судить, насколько обозначенный круг тем нормален для любого 19-летнего человека и является ли в самом деле жалоба на отсутствие денег манифестом поколения (видимо, в современной России на самом деле да), а вот «умение укладывать слова в строчки» нас интересует, хотя мы бы, пожалуй, не стали называть поэтическое творчество именно так.
Итак, первое впечатление от знакомства с «Раскрасками для взрослых» - густоты, плотности текстов. В них, во-первых, просто много слов (для сравнения: в два раза больше, чем в альбоме «Всякое» Сергея Шнурова, о котором мы ), а во-вторых, эти слова объединены в громоздкие синтаксические конструкции (средний объем предложения в полтора раза больше, чем в том же «Всяком»).
Любопытно, с этой точки зрения, сравнить пропорции трех основных типов словосочетаний в альбоме Монеточки и поэзии во многом противоположных друг другу, в том числе в плане конструкции стиха, А. С. Пушкина и И. А. Бродского. Хорошо видно, что Монеточка находится на полюсе Бродского: доля атрибутивных связей (прилагательное + существительное) резко сокращается, а доля объектных (глагол + существительное) - вырастает, почти уравниваясь с первыми.
Эта боязнь поэтических прилагательных спровоцирована - в исторической перспективе - многими факторами, главный из которых - исчерпание их фонда и сопутствующее ему обесценивание эпитета. Дело в том, что атрибутивные словосочетания шаблонизируются быстрее глагольных - и потому отвергаются поэзией, которая претендует на оригинальность высказывания. Говоря по-простому, лучше редко, но метко.
Мы решили проверить, что же представляют собой словосочетания вида «прилагательное + существительное» в «Раскрасках для взрослых». Для этих целей мы, воспользовавшись алгоритмом Sketch Engine, выделили в текстах альбома 15 ключевых атрибутивных пар: «маленькая душа», «лучшая девушка», «седой февраль», «грустная скрипка», «безликая грязь», «старая конфорка», «ночной ларек», «серая мышца», «конченый город», «мамины духи», «тупиковая веточка», «бесполезное звено», «тесная гримерка», «пошлая книжка», «шустрая вилка», - и попробовали найти их в поэтическом подкорпусе Национального корпуса русского языка.
Вы не поверите: ни одно из словосочетаний не встретилось нам - за всю историю русской поэзии - ни разу! Что это - признак гениальности молодой авторки? Доказательство ее невероятного чутья к слову? Недохвалил, получается, Монеточку рецензент «Медузы» со всеми своими восторгами - не «не хуже» она многих, а лучше всех!
Увы, это - глум. То есть в поэтическом подкорпусе НКРЯ таких комбинаций мы в самом деле не нашли. Но не потому, что это какие-то выдающиеся соединения слов, до которых никто раньше не додумался. Причина прямо противоположная: их избегали.
После безрезультатных поисков по НКРЯ мы обратились с теми же запросами на сайт «Стихи.ру» - эту Вальхаллу русских народных поэтов. И вот там-то нас ждал успех: «маленькая душа» - более 94 000 совпадений; «лучшая девушка» - более 74 000 совпадений; «седой февраль» - 73 000; «грустная скрипка» - 72 000; «безликая грязь» - 52 000; «старая конфорка» - 52 000; «ночной ларек» - 42 000; «серая мышца» - 24 000; «конченый город» - 24 000; «мамины духи» - 21 000; «тупиковая веточка» - 20 000; «бесполезное звено» - 13 000; «тесная гримерка» - 12 000; «пошлая книжка» - 8 000; «шустрая вилка» - более 7 500 совпадений.
Вы думаете, эти стихи взяты из нашего «манифеста поколения»: «Маленькая душа в свете больших огней / Движется не спеша в этом потоке дней, / Мимо широких дорог, мимо людей больших, / Им не понять тревог маленькой этой души…»? О нет, это произведение Саши Светловой1 с сайта «Стихи.ру».
Вам кажется, что такие «удивительные, до слез нежные» строки могла написать только Монеточка: «Седой февраль опять разводит слякоть, / Ему ведь тоже дней прошедших жаль. / Мне не к лицу писать стихи и плакать, / А я пишу и плачу, как февраль»? Да бог с вами, как же вы не узнали Эдуарда Скороходова с того же ресурса.
Вы убеждены, что сейчас-то точно не ошибетесь: «мультиоконная / симфония… / оптоволоконная / дисгармония… // тупиковая ветвь / это, / знаю… / ни границ впереди, / ни света… / пропадаю…»? И снова вынуждены вас разочаровать; познакомьтесь с Леди Хелен, они все зависают вместе.
Подведем неутешительные итоги: альбом «Раскраски для взрослых» - это чистая, беспримесная графомания.
Лауреат Нобелевской премии 1987 года по литературе, поэт русской культуры ныне, по воле судьбы, принадлежит американской цивилизации.
Роберт Сильвестр писал о Бродском: “В отличие от поэтов старшего поколения, созревших в то время, когда в России процветала высокая поэтическая культура, Бродский, родившийся в 1940 году, рос в период, когда русская поэзия находилась в состоянии хронического упадка, и вследствие этого вынужден был прокладывать свой собственный путь”.
Высказывание Сильвестра достаточно справедливо, потому что в качестве
Поэзии выдавалось то, что существовало на страницах печати, – но это был абсолютный вздор, об этом и говорить стыдно, и вспоминать не хочется.
“Ценность нашего поколения заключается в том, что, никак и ничем не подготовленные, мы проложили эти самые, если угодно, дороги” – пишет Бродский. “Мы действовали не только на свой страх и риск, это само собой, но просто исключительно по интуиции. И что замечательно – что человеческая интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно отличаются от того, что произвела предыдущая культура, стало быть, перед нами не распавшиеся еще цепи времен, а это замечательно”.
Поэт русской культуры ныне принадлежит американской цивилизации. Но дело не ограничивается цивилизацией. В случае с Бродским эмиграция не просто географическое понятие. Поэт пишет на двух языках, Таким образом, в творчестве поэта сошлись и причудливо переплелись две разнородные культуры, и их “конвергенция”, случай в известной мере уникальный, чем-то напоминает творческую судьбу В. Набокова.
В своей книге-эссе “Меньше, чем единица”, написанной по-английски, как считают сами американцы, пластично и безупречно, Бродский приобщает американского читателя к миру русской поэзии. В своих же русских стихах поэт парит над американским ландшафтом:
Северо-западный ветер его поднимает над
Сизой, лиловой, пунцовой, алой
Долиной Коннектикута. Он уже
Не видит лакомый променад
Курицы по двору обветшалой
Фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
Все, что он видит – гряду покатых
Холмов и серебро реки,
Вьющейся точно живой клинок,
Сталь в зазубринах перекатов,
Схожие с бисером городки
Новой Англии…
Этот полет одинокого сильного ястреба, держащего курс на юг, к Рио-Гранде, на пороге зимы, прослежен, казалось бы, американским глазом, но смущает финальная строка стихотворения: детвора, завидев первый снег, “кричит по-английски: “Зима, зима!” На каком же языке ей кричать в США, как не по-английски? Последняя строка вызывает герметичность американского мира, вселяет подозрение, что здесь не обошлось без мистификаторской мимикрии, разрушенной напоследок намеренно и наверняка.
В декорациях американского неба вдруг возникает черная языковая дыра, не менее страшная, чем осенний крик птицы, чей образ, и без того нагруженный тяжестью разнородного смысла, в виду той дыры приобретает новое, четвертое измерение, куда и устремляется ястреб:
…Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
Птиц, где отсутствует кислород,
Где вместо проса – крупа далеких
Звезд. Что для двуногих высь,
То для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
Он догадывается: не спастись.
А вот стихотворение из книги Бродского “части речи” (1977). Оно написано в знакомой нам форме фрагмента, которая заставляет вспомнить, что он принадлежит к школе Ахматовой:
…и при слове “грядущее” из русского языка
Выбегают мыши и всей оравой
Отгрызают от лакомого куска
Памяти, что твой сыр дырявой.
После скольких зим уже безразлично, что
Или кто стоит в углу у окна за шторой,
И в мозгу раздается не неземное “до”,
Но ее шуршание. Жизнь, которой,
Как даренной вещи, не смотрят в пасть,
Обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
Речи. Часть вообще. Часть речи.
Стихотворение так и начинается у Бродского со строчной буквы после отточия. При слове “грядущее” по прихоти ассоциаций из языка возникают другие слова с присущими им шлейфами настроений, эмоций, чувствований. Они, как мыши, вгрызаются в память, и тут выясняется, что память стала дырявой, что многое уже забылось. Слово влечет за собой другое слово не только по смыслу, многие ассоциации возникают по созвучию: грядуЩее – мыШи – Шторой – ШурШание. За этой звуковой темой следует другая: Жизнь – обнаЖает – в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе – Человека – Часть – реЧи – Часть – реЧи – Часть – реЧи. Это не просто инструментовка на три темы шипящих согласных звуков, это слова-мыши, которые выбегают и суетятся при одном только слове “грядущее”.
Творчество Бродского метафизично, это микрокосмос, где уживается Бог и черт, вера и атеизм, целомудрие и цинизм. Его поэзия чрезвычайно объемна и – одновременно – разнопланова. Не случайно один из его лучших сборников назван в честь музы астрономии – Урании. Обращаясь к Урании, Бродский пишет:
Днем и при свете слепых коптилок,
Видишь: она ничего не скрыла
И, глядя на глобус, глядишь в затылок.
Вон они, те леса, где полно черники,
Реки, где ловят рукой белугу,
Либо – город, в чьей телефонной книге
Ты уже не числишься. Дальше к югу,
То есть к юго-востоку, коричневеют горы,
Бродят в осоке лошади-пржевали;
Лица желтеют. А дальше – плывут линкоры,
И простор голубеет, как белье с кружевами.
“…зачастую, когда я сочиняю стихотворение и пытаюсь уловить рифму, вместо русской вылезает английская, но это издержки, которые у этого производства всегда велики. А какую рифму принимают эти издержки, уже безразлично” – так говорит Бродский о “технологии” своего творчества. “Больше всего меня занимает процесс, а не его последствия”. “…когда я пишу стихи по-английски, – это скорее игра, шахматы, если угодно, такое складывание кубиков. Хотя я часто ловлю себя на том, что процессы психологические, эмоционально-акустические идентичны”.
Ветренно. Сыро, темно. И ветренно.
Полночь швыряет листву и ветви на
Кровлю. Можно сказать уверенно:
Здесь и скончаю я дни, теряя
Волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
Черпая кепкой, что шлемом суздальским,
Из океана волну, чтоб сузился,
Хрупая рыбу, пускай сырая.
Бродский, подобно Ахматовой и Мандельштаму, очень литературный поэт, у него много аллюзий на предшественников. В приведенном отрывке из стихотворения “1972” есть намек на “Слово о полку Игореве”, в конце перефразирован Гейне; другое стихотворение начинается: “Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…” – это “Записки сумасшедшего” Гоголя. Неожиданно возникает Хлебников:
Классический балет! Искусство лучших дней!
Когда шипел ваш грог и целовали в обе,
И мчались лихачи, и пелось бобэоби,
И ежели был враг, то он был – маршал Ней.
Поэтический мир Бродского, по сути дела, оказывается квадратом, сторонами коего служат: отчаяние, любовь, здравый смысл и ирония.
Бродский был изначально умным поэтом, то есть поэтом, нашедшим удельный вес времени в поэтическом хозяйстве вечности. Оттого он быстро преодолел “детскую болезнь” определенной части современной ему московско-ленинградской поэзии, так называемое “шестидесятничество”, основной пафос которого определяется… впрочем, Бродский отдал этому пафосу мимолетную дань, хотя бы в ранних, весьма банальных стихах о памятнике:
Поставим памятник
В конце длинной городской улицы…
У подножья пьедестала – ручаюсь –
Каждое утро будут появляться
Цветы…
Подобные стихи о памятнике обеспечивали поэту репутацию смутьяна, и Бродский в конце 50-х годов явно ценил эту репутацию. Но куда сильнее и своевольнее прорывалась в поэзии юного Бродского тема экзистенциального отчаяния, захватывая попутно темы расставаний жанр, смешиваясь с темой абсурдности жизни и смотрящий из всех щелей смерти:
Смерть – это все машины,
Это тюрьма и сад.
Смерть – это все мужчины,
Галстуки их висят.
Смерть – это стекла в бане,
В церкви, в домах – подряд!
Смерть – это все, что с нами –
Ибо они – не узрят.
Такой бурный “пессимизм” в сочетании с “фрондой” был чреват общественным скандалом.
Любовь – мощный двигатель поэзии Бродского. Обычная любовь переплетается с отчаянием и тревогой. Любовная трагедия может обернуться и фарсом, изложенным бойким ямбом:
Петров женат был на ее сестре,
Но он любил свояченицу; в этом
Сознавшись ей, он позапрошлым летом,
Поехав в отпуск, утонул в Днестре.
(“Чаепитие”)
Фарс разлагает любовь – особенно тогда, когда она слаба, – на составные, чреватые натурализмом, элементы:
Сдав все свои экзамены, она
К себе в субботу пригласила друга;
Был вечер, и закупорена туго
Была бутылка красного вина.
(“Дебют”)
Ирония в поэзии Бродского непосредственным образом сопряжена со здравым смыслом. Бродский о главном не говорит прямо, а всегда уклончиво, обиняками. Заходит с одной и с другой стороны, ищет все новых возможностей пробиться к идее, к собеседнику.
Структура стихотворения Бродского в принципе открыта. Видна художественная целесообразность каждого эпизода, а композиция часто основана на симметрии, так что массы стихов относительно легко обозримы. Можно даже выявить такую закономерность: в коротких стихотворениях формальные ограничения нередко ослабляются, а в длинных нарастают. В коротких текстах Бродский иногда доходит до полного разрушения формы. Так в стихотворении “Сонет” (1962), где не соблюдено ни единое правило построения этой твердой строфической формы, за исключением одного: в нем 14 стихов:
Мы снова проживаем у залива,
И проплывают облака над нами,
И современный тарахтит Везувий,
И оседает пыль по переулкам,
И стекла переулков дребезжат.
Когда-нибудь и нас засыпет пепел.
Так я хотел бы в этот бедный час
Приехать на окраину в трамвае,
Войти в твой дом,
И если через сотни лет
Придет отряд раскапывать наш город,
То я хотел бы, чтоб меня нашли
Оставшимся навек в твоих объятьях,
Засыпанного новою золой.
В 1965 год Бродский формулирует свое кредо, оставшееся в силе до конца его жизни. В стихотворении “Одной поэтессе” он писал:
Я заражен нормальным классицизмом.
А вы, мой друг, заражены сарказмом…
Бродский обнаруживает три вида поэзии:
Один певец подготавливает рапорт.
Другой рождает приглушенный ропот.
А третий знает, что он сам лишь рупор.
И он срывает все цветы родства.
Поэтика Бродского служит стремлению преодолеть страх смерти и страх жизни.
Бродский дошел до предела в сплавлении всех стилистических пластов языка. Он соединяет самое высокое с самым низким. Начало стихотворения “Бюст Тиберия”:
Приветствую тебя две тыщи лет
Спустя. Ты тоже был женат на бляди.
Одна из характернейших примет стихотворной речи Бродского – длинные сложные синтаксические конструкции, переливающиеся через границы строк и строф, иногда действительно вызывающие ассоциации со стальными гусеницами танка, неудержимо накатывающего на читателя. В “Стихах о зимней компании 1980-го года” танк появляется и буквально – закованный в броню тропов, бесконечными синтаксическими переносами выплывает из-за горизонта строфы и обрушивается на читателя:
Механический слон, задирая хобот
В ужасе перед черной мышью
Мины в снегу, изрыгает к горлу
Подступивший комок, одержимый мыслью,
Как Магомет, сдвинуть с места гору.
Танк – слон, пушка – хобот, мина – мышь. Из этих двух рядов тем вырастает образ. У Бродского нередко образы возникают на пересечении совершенно неожиданно сопоставленных тем.
Стихи Бродского, в своей совокупности, представляют собой гимн бесконечным возможностям русского языка, все пишется во славу ему:
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
Славы в эпоху кино и радио,
Но ради речи родной, словесности.
За каковое раденье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится),
Чаши лишившись в пиру Отечества,
Ныне стою в незнакомой местности.
Именно вера в язык вводит Бродского в классическую эстетику, сохраняет его экзистенциальное право быть поэтом, не чувствующим абсурдности своего положения, подозревать за культурой серьезный и неразгаданный смысл и, что тоже важно, сдерживать капризы своенравного лирического “я”, иначе его – в рамках эмоционального квадрата – швыряет во все стороны: от любовного безумства к ироническому признанию, от утверждения своей гениальности к утверждению собственного ничтожества.
Как истинный творец, он сам подвел итог своему творчеству. Вообще говоря, Бродский – не просто поэт. На мой взгляд, русской поэзии не хватало философа, чтобы он окинул взглядом всю картину целиком и в то же время мог бы рассказать о том, что увидел. Бродский рассказал. Не знаю, хорошо это или плохо, но он сумел передать всю боль нашего времени, страх перед Ничем, спрятанный в обыденность, метафизическую тоску “и проч.” И только от нас зависит, сможет ли его слово пробиться к нам в наши микровселенные, чтобы принести туда свет откровения.
(Пока оценок нет)
Нобелевский лауреат Иосиф Бродский принадлежит миру и вместе с тем русской культуре, ведь его поэзия написана человеком определенной ментальности, воспитанной именно русской культурой. Вместе с тем его творчество отражает определенную эпоху, она универсальная в том смысле, что многие могли бы Read More ......
БРОДСКИЙ ИЛИ БРЕДСКИЙ?
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу,
Скрипи, скрипи, перо, переводи бумагу
Иосиф Бродский
Если одним абзацем. Его предала любимая женщина, его, еврея с русской душой, выгнали власти СССР из страны, любимого Ленинграда "за тунеядство". Пасынок одной державы и приёмыш другой, он практически всю жизнь оставался одиноким чудиком. Преподавал русскую словесность американцам, а ночами скрипел авторучкой. Теперь над его тенью всё ещё ломаются копья...
О практике нобелевского комитета для Интернета мною написана особая статья. Ныне в дату 70-летия Иосифа Бродского, ушедшего в 56 лет своих от инфаркта, читателю интереснее мнение о его творчестве. Нобелевский лауреат - Иосиф Бродский прожил большую часть жизни в США. Узнал я о Бродском в годы горбачёвской перестройки. Прочтя лучшее на тот момент, я понял: у Бродского есть запоминающееся лицо, но в целом он не затронул меня. Толстой не любил Шекспира. Почему же мне должен нравиться сам Толстой? Друзья изругали меня, что я не обожаю Бродского, как они. Пришлось взять книгу "Перемена империи" (Москва, "Независимая газета", 2001) и три вечера кряду читать.
В итоге моё мнение о Бродском устоялось. В эмоциональном плане он стал мне близок: родство холостяцкого образа жизни, борьбы с одиночеством, и неодолимость тяги к писанине, именуемая графоманией. Вспомнил я и сказку Андерсена «Новый наряд короля». Нет, Бродский - не голый король литературы: он автор с самобытным, запоминающимся лицом, но что он был коронован как король русской поэзии, это выбор группы людей, назвавших себя нобелевским комитетом.
Феномен «голого короля» это феномен не короля, а свиты. Это феномен толпы, пусть даже из аристократов в третьем поколении. В толпе стыдно и не безопасно выделяться: могут затоптать. Только прямодушный, наивный мальчик не побоится заявить: а король-то голый! И тогда народ решится произнести вслух то, что не отваживался сказать сразу, опасаясь королевских сатрапов. Свита же будет играть роль до конца, гордо неся шлейф нудиста.
ИОСИФ БРОДСКИЙ - ПОЭТ ИЛИ ПРОЗАИК?
Ритмичность суть самый главный признак поэзии, отличающий её от прозы. Ритмичность речи не сильное место Бродского. Речь его не напевна. Его ритмы - ритмы фразовика, вдохновенное бормотание шамана, завораживающее взбудораженное сознание, но оставляющее равнодушным воспитанников кристально чистой Пушкинской традиции, акцентного стиха, вколоченного в русскую словесность Владимиром Маяковским. Что же нового открыл Бродский в поэзии, не один "штабель слов" "пером кириллицы наколов"? Затрудняюсь с ответом. Рифмованные фразовики новость только для членов нобелевского комитета, хуже понимающих Тургенева и Бунина, чем Синявского и Даниэля.
Поэтическая речь не проза. Поэту не совсем уместно "вылизывание чахоткиных плевков шершавым языком плаката". Предназначение поэзии в возвышении предметов. Это правило, есть и художественно оправданные исключения. Не пристало избегать тем, "трудноватых для пера" художнику - гражданину. И тогда лишь мастерство и чувство меры помогут пробудить у читателя благородные, а не низменные чувства.
Часто проза по отношению к поэтической речи выступает в качестве своеобразного подстрочника. Поэзия более энергоёмка и для написания и для прочтения. Читая Бродского, приходишь к выводу, что ему, по собственному выражению, "кириллицею не побрезгав", иногда лучше было бы писать прозой. К его творчеству более всего подходит определение "стихи потока сознания", по форме - "стихотворения в прозе". Описательность - ключевое слово творчества Бродского. Он напоминает акына, поющего обо всём, что видит, по ходу делая лирические отступления и философские обобщения.
Нередко философские выводы Бродского плоски, как "затылок валуна" на побережье Балтийского моря, в окрестностях которого он родился и вырос. Его произведения зачастую напоминают переводную поэзию, сырьё, подстрочник. Переводчику не хватило времени, для кристаллизации смысла, он пускает в жизнь подстрочник.
Бродский предпочитал рифмовку типа "ааbb" или "ааbссb", а то и монорим. Его рифмовка, как он сам выразился, зачастую напоминает волны, "всегда набегающие по две" на берег залива, где прошло его детство. Характерны обрывы рифмы на середине слов, разрывы мысли на концах строк. Почти всегда это пахнет нарочитостью, снобистской вычурностью. Он и не претендовал на глубину отражения действительности, лишь честно отразил личную драму "пасынка" одной империи и "гордого приёмыша" другой. Большего из своей скорлупки он не увидел и не отразил.
Казах Джамбул пел о великом строительстве за похлёбку советской власти. Не будем обвинять Бродского за то, что он не воспевал великих свершений, а писал только о том, что видел из окна гостиницы. Бродский явил миру парадокс антипоэта: он всю жизнь боролся с патетикой - стержнем поэзии. Ясно, что напрасно, но он был так устроен, в чём сам признавался. Доверительная откровенность Бродского заставила меня смириться со всеми его недостатками…
ПОЭЗИЯ ПОТОКА СОЗНАНИЯ...
Нередко философствования Бродского принимают форму афоризма а ля Козьма Прутков. Пространное резонёрство: "Помни: любое движенье, по сути, есть перенесение тяжести тела в другое место!" То тут, то там видны попытки глубокого философствования на мелком месте: "Сколько льда нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник мысли?" То автор посвящает воистину бессмертную в своей трогательности поэму осенней мухе, то чуть ли не оду выдаёт стакану обыкновенной водопроводной воды. И тогда утомительные длинноты, непросеянность потока сознания решетом художественной меры и целесообразности обесценивают творчество Бродского.
Он незаурядный графоман, непрерывно генерирующий образы, превращающийся "в шорох пера по бумаге, в кольца, петли, клинышки букв и, потому что скользко, в запятые и точки". Честно признаётся, что пишет ради самого процесса письма, слова его, по его выражению, подобны "волнам, катящимся вдаль без адреса". Растекаясь мыслями по древу, утопая в натурализме подробностей, в них растворяя суть, он, не шутя, полагает, "истина в том, что истины нет", а "чернила честнее крови"!
Стихи Бродского живописны, точнее - кинематографичны, как, пожалуй, ни у кого другого до него в истории русскоязычного стихосложения. Но это кинематографичность мельтешащих клипов. Лично меня она раздражает и утомляет. «Цыганская» пестрота образов часто не фокусируется в целое. Стихи Мастера стихосложения всегда подобны ожерелью: чётки образов нанизаны на нить единого смысла.
Пример? Стихи Вознесенского «Не возвращайтесь к былым возлюбленным». Говоря о признаваемой самим Бродским графомании, я не утверждаю заурядность плодов этой графомании. Бродский графоман, как все профессионалы пера (литераторы, журналисты), но он не примитив, подобно графоманам, несущим крест вырождающейся наследственности. Бродский - оригинальный автор со своим стилем. Когда он описывает нечто значимое для него лично, он пишет уже не чернилами, но кровью сердца. Рождается подлинная поэзия.
Но не дай Всевышний Бродскому начать умствовать. Его мысль превращается в ребус шизофреника, типа: "Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве, время жизни, стремясь отделиться от времени смерти, обращается к звуку, к его серебру в соловье, центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти". Невнятица Бредского... Куда понятней народное: «с колокольни дрыном машем, разгоняя облака!»
При всём многообразии сюжетов «кюи» Бродского однообразны. Он многоречив и пишет "кириллициным отголоском" от скуки: "Скрипи, перо. Черней, бумага. Лети, минута". Краткость сестра таланта. К Бродскому это не применимо. В его традиции развивать замысел на протяжении многих частей. У него почти нет миниатюр. Он почти не шутит. И потому приятно радуют перлы: "с точки зренья комара, человек не умира..."...
Такие, не характерные в целом для творчества Бродского, моменты запоминаются и определяют обаяние его образа. Лучше сказать его же собственными словами: "Как хорошо, что некого винить, как хорошо, что ты никем не связан, как хорошо, что до смерти любить тебя никто на свете не обязан". Сказано в классической пронзительной ясности, афористичности. Если и Бродский декларирует порой свою направленность на классицизм, на античную ясность форм, он модернист в русле литературы потока сознания. В этом суть.
ПРАВО БЫТЬ САМИМ СОБОЙ...
В каждом частном человеческом предпочтении непременно есть общечеловеческое содержание и любой вкус имеет право на существование. При всей противоречивости отношения, Бродский искренно мною любим. Любовь иррациональна. Я не обязан оправдываться, объяснять как она сочетается с критикой. Я пишу пародии только на любимых мною поэтов. Даже на Маяковского я не могу написать пародию, ибо давно нет мальчика, на школьном вечере с пафосом читавшего «Стихи о советском паспорте». А, может, мальчика-то и не было? Вот любимейшая мной самим моя пародия «Вечерний променад» - на стихи Бродского. Она НАРОЧНО свёрстана прозой...
«Жухлых листьев не видно давно, серый сумрак завесил окно. На столе расстелилось сукно зелёное, по краям в двух местах прожжённое. Моя муза - легка, нага - пляшет, делая мне рога с хилым фавном, в простор маня... Я хотел бы за нею, но… опасаюсь ступить. Нога в но... в новый век не спешит нога-то: с моим центнером трудновато за вакханкой поспеть, друзья. Я колол слов штабеля - мне вручили медаль Нобеля, я ж писал, не стараясь, между строк простираясь нервами, как алкаш, упиваясь перлами. Жил со скукой в борьбе, строя кукиш судьбе, и т.д., и т.п. В одиночестве скоморошьим райком полоскал в горле ком и выплёвывал в мир пророчества. Все мы станем ничем. Монах призван славить меня в веках, как Сиону угодно, но ни греку и ни варягу не варил я патетики брагу, и не делал бред шизика модным: жив свободным, я умер свободным».
На этой уважительной ноте стоит закончить.
от лат. grapho – пишу и mania – страсть, влечение.
Определяя графоманию как болезненную страсть к сочинительству, не подкрепленную природным дарованием, толковые словари вслед за бытовым словоупотреблением предлагают пользоваться этим термином как своего рода вкусовой оценкой или, если угодно, диагнозом. Слово «графоман» воспринимается как синоним бездарности, причем бездарности амбициозной, воинствующей, а графоманские тексты прочитываются как «плохая», «низкокачественная» литература, лишь имитирующая (зачастую с незаметным для самого автора конфузным эффектом ) внешние признаки словесного искусства, но не способная порождать собственно художественные смыслы.
Так графоманию понимали еще в XVIII–XIX столетиях – см. комедию французского поэта А. Пирона «Метромания» (1738), высмеивающую массовую одержимость модным в ту пору стихотворчеством, творчество графа Дмитрия Хвостова (1757–1835), чье имя благодаря насмешкам современников стало в русской традиции нарицательным, или стихи воспетого Федором Достоевским капитана Лебядкина. И в этом словоупотреблении не было никакой беды – вплоть до ХХ века, когда все усиливающаяся тяга к ценностному релятивизму размыла границы конвенциально одобренного обществом единого художественного вкуса и когда на волне стремления взломать стандарты бесцветно грамотной литературной речи возникли новые художественные явления (например, авангардизм или, позднее, концептуализм), применительно к которым традиционная оппозиция таланта и графомании (бездарности) либо не срабатывает, либо открывает избыточно широкое поле для оценочного произвола и/или плюралистических интерпретаций.
Выяснилось, что стихи графа Хвостова и даже капитана Лебядкина не только не так уж плохи, но и могут рассматриваться как отправная точка для художественных инноваций. Оказалось, что свои претензии на гражданство предъявляет наивная литература , позиционно располагающаяся между современным фольклором и профессиональным творчеством. Пришлось признать и права авторов на использование литературной маски (в том числе маски графомана), и то, что во многих случаях (выразительным примером здесь могут служить стихи поэтов-обэриутов) одно и то же произведение, в зависимости от того, кому принадлежит его авторство, может быть прочтено либо как образцовая графомания, либо как свидетельство художественной новизны и дерзости. Так, скажем, стихотворение:
Почему я плачу,
Очень просто:
из-за Вас.
Ваша чуткая натура
Привела меня в экстаз, -
которое любой эксперт определил бы как графоманское, с полным основанием печатается теперь в томе престижной «Библиотеки поэта», ибо оно принадлежит не кому-нибудь, а Николаю Олейникову.
Именно с утратой хоть сколько-нибудь мотивированного представления о дистанции между графоманией и собственно литературой стало возможным появление и телевизионного журнала «Графоман», и магазина элитарной книги с тем же названием, и специального журнала «Соло», где стопроцентно графоманские опусы публиковались под рубрикой «Клуб им. полковника Васина».
Поэтому целесообразно отвлечься от сугубо оценочной доминанты в толковании термина «графомания», определяя ее в дальнейшем как разновидность непрофессиональной литературы, отличающуюся от эпигонства тем, что она создается художественно невменяемыми авторами, принадлежащими по своему образовательному и интеллектуальному цензу, как правило, к среде неквалифицированного читательского большинства. « Графоман, – по наблюдению Всеволода Бродского, – живет в отдельном мире, где творчество – лишь способ письменно зафиксировать свои личные радости и печали, где место, допустим, Мандельштама занимает Эдуард Асадов, где истории искусств вовсе не существует. Графоман выпадает из привычного литературного пространства ». Причем, – подчеркивает Игорь Шайтанов, – « стиль русской графомании часто исполнен стилистической архаики, придающей важность речи, несколько тяжеловесен, даже когда шутлив, то, что В. Кюхельбекер называл у Хвостова “возвышенностью глупости” ».
См. ВКУС ЛИТЕРАТУРНЫЙ; ВМЕНЯЕМОСТЬ И НЕВМЕНЯЕМОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ИННОВАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ; КОНФУЗНЫЙ ЭФФЕКТ В ЛИТЕРАТУРЕ; МАСКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; НАИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА, ПРИМИТИВИЗМ; ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ И НЕПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Караулов
Игорь Александрович
Родился в 1966 году в Москве.
Окончил
географический
факультет
МГУ,
работает переводчиком.
Автор трех поэтических книг.
Живет
в Москве
.
Бродский научил говорить графоманов
Поэт и переводчик Игорь Караулов - о последнем поэте,
которого может процитировать журналист,
не рискуя нарваться на непонимание читателя.
Свои 50 поэт отметил сам; свое столетие он встретит на другом берегу Леты, где память о нем застынет в своей окончательной форме.
Но сейчас его лодка всё еще плывет. Сейчас мы вспоминаем поэта, который хотя и умер целое поколение тому назад, но по возрасту своему мог бы жить и действовать в наши дни, как живут и действуют иные его ровесники и даже люди постарше.
Воздержимся от трафаретного «Бродский всегда живой, Бродский всегда с тобой», но в каком-то смысле Бродский и впрямь остается действующим лицом. Его путь в литературе еще не исчерпан и не окончился с его физической смертью.
Основное содержание этой посмертной биографии довольно парадоксально. Это борьба за звание русского поэта.
Нобелевская премия, полученная за русские стихи, ему это звание не гарантировала.
Русскость Бродского часто ставилась под сомнение. Во многом именно из-за Бродского литераторы «патриотического» лагеря стали развивать неуклюжую и надуманную, как птолемеевы эпициклы, теорию разделения поэзии, написанной на русском языке, на «русскую» и «русскоязычную».
Повторяя вслед за Клюевым «наши соловьи голосистей, ох, голосистей», они стремились противопоставить Бродскому как чемпиону «русскоязычной» поэзии то Николая Рубцова, то Юрия Кузнецова - авторов выдающихся, но всё же куда более скромных по своему голосовому диапазону. Это был неблагодарный сизифов труд.
Нерусскость Бродского виделась, конечно же, и в его сугубо городском происхождении («оторванность от корней»), и в крайнем рационализме его неумолимой стихопорождающей машины (стихи, идущие «от головы» и «от сердца» - любимая дихотомия советских внутренних рецензентов).
Но и люди западнического склада воспринимали Бродского как поэта не вполне русского, хотя для них это был плюс, а не минус. Бродский, на их взгляд, был в первую очередь гражданином мира, наследовал не столько своим предшественникам в русской поэзии, сколько непосредственно английской традиции, а его место виделось в мировом пантеоне культуры - рядом с такими англоязычными современниками, как Оден и Хини, поодаль от соотечественников.
Этот миф основан на преувеличениях. Известно, что на момент написания «Большой элегии Джону Донну» поэт толком не знал ни стихов Донна, ни английского языка. Он был просто самопальным англоманом с «тоской по мировой культуре» (Мандельштам) , а его представление об Англии было, вероятно, почерпнуто из переводческих трудов Маршака. То, что он в итоге действительно стал частью мировой культуры, в том числе и англоязычной, - результат его волевого усилия, но никак не образовательного фундамента.
Задолго до Бродского осваивать и присваивать наследие англичан стал Лермонтов, который первым из наших больших поэтов прочел английских романтиков на языке оригинала. Его «Мцыри» - типичная английская романтическая поэма, написанная по-русски. Байрон и Кольридж читаются после нее как нечто уже знакомое. Но никто никогда не сомневался в русскости Лермонтова - как и в русскости Пушкина, писавшего на языке, которым редко пользовался в быту.
Когда Бродский вдохновляется образом Байрона («Новые стансы к Августе»), он это делает, вторя Лермонтову, становясь всего лишь «еще одним не-Байроном».
Марина Цветаева - еще один русский предшественник Бродского. В ее зрелых вещах («Новогоднее», «Попытка комнаты» и т.п.) его поэтика уже вполне намечена, оставалось только брать и развивать. Это влияние Бродский с благодарностью признавал и сам, но как же оно хорошо замаскировано дружбой с Ахматовой!
Однако же стоит вдуматься: «поэт-бухгалтер» (по давнишнему определению Эдуарда Лимонова), накрепко связанный с Ленинградом, по сути наследует поэту, ставшему символом гипертрофированной искренности, - и к тому же москвичке.
75-летний юбилей - повод взглянуть на результаты этой посмертной борьбы. Иосиф Бродский, поэт-эмигрант, который некогда считался поэтом для эмигрантов, будущих эмигрантов или внутренних эмигрантов, к настоящему времени воспринят русским обществом как свой, воспринят без оговорок. Идея назвать именем Бродского улицы в Москве и Санкт-Петербурге кажется теперь естественной и не вызывает никакого протеста.
Бродский вошел в культурный код образованного русского человека; Максим Соколов писал, что Бродский - последний поэт, которого может процитировать журналист, не рискуя нарваться на непонимание читателя.
Наконец, приобретшее в последний год актуальность стихотворение Бродского «На независимость Украины» полностью реабилитировало автора в глазах патриотической общественности, хотя переосмысление его гражданской позиции в сторону «имперства» (возможно, столь же натянутое, как и его трактовка в качестве банального «антисоветчика») идет уже давно.
Но в то время как русский читатель осваивал Бродского, русская поэзия его преодолевала.
Бродский не просто задал высочайшую техническую планку русской версификации. Бродский подарил нам и технологию, с помощью которой любой мало-мальски образованный человек может написать кондиционное русское стихотворение. Если Ахматова, по ее словам, «научила женщин говорить», то Бродский научил говорить графоманов.
Можно было попытаться штурмовать эту вершину в лоб, создавать тексты еще более сложно устроенные, еще более насыщенные. Так поступили метаметафористы (Жданов, Парщиков), но их попытка имела лишь ограниченный успех. Плодотворнее и спасительнее для поэзии был уход от поэтики Бродского как можно дальше - в абсурд, верлибр, минимализм, иронический китч.
Здесь и кроется ответ на часто задаваемый вопрос: почему до сих пор не появился поэтический гений, равный Бродскому? Да потому и не появился, что Бродский исчерпал собой тот тип письма, который на данный момент опознается массовым читателем как творение поэтического гения, - обстоятельный, монументальный «большой стиль». Новых Бродских ищите на сайте «Стихи.Ру» - там их тысячи.
Контраст между новыми типами поэтики и поэтикой Бродского, может быть, радикальнее всего выражен в стихотворении Германа Лукомникова:
«Я - з/к языка».
Предельный лаконизм. Но разве не то же самое хотел нам сказать Иосиф Бродский?
«От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи».
Игорь Караулов
25 мая 2015
ссылка
Как я уже говорил, поэты, как и врачи, делятся на детских, подростковых и взрослых.
Детские поэты необязательно пишут стихи для детей, хотя с некоторыми из них это случается. Главная их особенность в том, что их стихи движутся детскими снами, впечатлениями, страхами, детским интересом к языковой игре. Среди авангардистов часто встречаются детские поэты. В их числе Хлебников, Хармс, Ксения Некрасова. Из современных — Герман Лукомников, Михаил Квадратов, Василий Бородин.
В центре внимания подростковых поэтов — свое «я», его становление и утверждение в мире. Они пишут о дружбе, любви, душевных терзаниях. Они любят деятельность, а не созерцание. Почти все самые популярные поэты — подростковые, во многом потому что читатель, как правило, начинает интересоваться стихами именно в том возрасте, для которого характерна данная проблематика; внецеховая публика именно этот тип поэта признает «поэтическим» по умолчанию. Подростковые поэты — Пушкин, Лермонтов, Блок, Гумилев, Есенин, Маяковский, Цветаева, Бродский. Из более современных — Леонид Губанов, Денис Новиков, Борис Рыжий.
Взрослый поэт гораздо менее эгоцентричен. Он пытается думать и чувствовать не только за себя, но и за окружающих, поколение, нацию. Поэтому взрослые поэты часто пишут социальные и даже политические стихи. Это Тютчев, Н. Некрасов, Вс. Некрасов, Слуцкий. Из нашего времени — Всеволод Емелин, Елена Фанайлова.
Интересно отношение этих типов к старению. Со взрослыми поэтами понятно: чем ближе старость, тем более комфортно они себя чувствуют. Для детских поэтов этот процесс тоже не представляет особых трудностей, ведь, как известно, что старый, что малый.
А вот с подростковыми беда: им сложно выйти из образа, принесшего им популярность, но гормональный фон падает и поддерживать прежний драйв всё труднее. Недаром все перечисленные мной авторы этой категории рано ушли из жизни.
Может быть, эти примеры тенденциозны; можно перечислить подростковых поэтов, вполне благополучно переваливающих через холмы времени, таких как Дмитрий Мельников, Дмитрий Артис, Дмитрий Быков и еще целый ряд Дмитриев — не говоря уже о великом множестве сетевых страдальцев на тему «ты ушла — ты пришла», над которыми возраст тоже не властен.
Есть, конечно, гибридные авторы: например, никто не дебютировал в литературе с более подростковым текстом, чем Пастернак («Марбург»), однако его вошедшее в поговорку «вечное детство» позволило ему выжить, а детский интерес к женщине сделал его — и это вовсе не парадокс — одним из самых эротичных наших поэтов.
